Дым отечества [СИ] - Татьяна Апраксина

— пятьдесят восемь, а сами камешки — двадцатая доля карата, а бывает и сотая, так такую огранку без лупы не увидеть даже, просто лежит на ладони искорка света. Научились гранить в Лионе. А знаешь, что такое карат, спрашивает? Притчу о блудном сыне слыхала? Как он там стручки ел со свиньями? Так стручки те от рожкового дерева, а в стручках тех семечки, вес такого семечка — один карат. Так тогда камни мерили и мы мерим как повелось, хотя деревья такие у нас не растут и ювелирам мерные семечки за деньги покупать приходится. «Нет, — думает про себя Колета, вежливо кивая, кланяться сидя неудобно, а работа не ждет, — нет, меня не проведешь. Никакой это не сенешаль королевский, а самый обычный колдун. Подменыш, значит, ремесленнического сословия. Сразу видно же. Как в сказке, в которой настоящего урожденного принца среди купеческих и крестьянских детей признать надо было — спроси по-умному, и все поймешь…»

А рассказывает колдун-подменыш интересно. Вот только как поймет, что Колета и про натуру его догадалась, так и зарежет. Или превратит во что-нибудь.

А ошибиться тут нельзя. Вот, она сама сидит, пергамент размечает, чтобы буквы точь-в-точь как на настоящем документе легли, волосок в волосок. А рядышком под окном господин ворона, углубление едва заметное в панцире сделал и камешек-блестку на него посадил, а рядом следующий, а снизу завиток синий, и сидят камешки эти как капли росы на листе…

— А вот у вас там вильгельмиане есть? — спрашивает вдруг.

— Где? — изумленно переспрашивает Колета. Рука не дергается, ведет линию дальше. Спасибо папаше, пусть его за это на часок из котла со смолой выпустят. Приучил, что вокруг хоть пожар, хоть потоп, хоть трубы Иерихонские, а ты линию ведешь и не шелохнешься.

— У вас, там, — двигает носом ворона. — Среди уличных мастеров и помельче. У вас же всякого народу хватает, неужели еретиков нет? Понятное дело: колдун шутит. Значит, надо посмеяться. А можно еще наивной дурочкой прикинуться, он колдун заезжий, как будто христианского мира не знает. Смешно — просто балаган приехал!..

— Кто же, добрый господин, с еретиком-то дело водить станет, жить вместе, хлебать из одной миски?

— Да отчего же нет? Вильгельмиане у вас живут, с севера в Орлеан, верно, добираются. Всякой прочей твари я видел, и иудеи, и язычники… но они заметны, а темное платье в городе не редкость.

— Ну вот еще, — фыркает Колета, облизывает губы, потом смотрит в окошко. Нет, не видно ничего — белое шероховатое стекло в мелком переплете, как кружево, красиво, но сейчас бы в небо поглядеть или на купола. — Мор пойдет, удача кончится, да мало ли что? Вот о прошлом годе в городе Марселе вильгельмиане черта зазвали, а тот едва весь город не утопил…

— В Орлеане так говорят? Вильгельмиане зазвали? — весело удивляется ворона.

— Да уж не христиане… — Точно, издевается. Ну от нас не убудет. — Язычники — они темные просто, глупые и неученые. И силы у них нет. Все прочие в кого надо верят, только неправильно, потому что заведено у них так, закон у них такой кривой. Ну так за то с них и спрос, не с нас же… А которые с Вильгельмом — так они же христиане были как мы и сами же отреклись. Колета прикусывает язык. Может, господин-ворона только назвался католиком, может, обманул? А на самом деле тоже вильгельмианин, а зачем выпытывает тогда, сам, что ли, не знает? Нет, наверное, не знает, у них же в Арелате честные люди от еретиков никак не ограждены. Так прямо-таки и вынуждены жить вперемешку, и не смей от еретика отворотиться, здоровья ему не пожелать, сразу в суд волокут. Только тут им не Арелат. Хотя платье у него пышное, яркое. По синему золотое шитье — красота такая, прямо как праздничная ночь в Вифлееме.

Скверная у хозяина манера — придет, сядет рядом и под руку глядит. Сам своим непотребством занят — и туда глядит, и на Колету. Каждый раз как мокрым песком за ворот сыплют от его взгляда. А натоплено в комнате — как зимой, Колета бы рукава отвязала от нового платья, да вот при этом не хочется. Хочется, как у магометан, с головой в платок завернуться, чтоб глазеть не мог. Магометане — хоть и нелепые, не разобрались, где пророк, а где Сын Божий, а в таком-то наряде как уютно должно быть…

— И все вокруг так думают и говорят? Ну вот что ему надо-то?

— А как же иначе? Ведь оно так и есть — отреклись сами, и кто они после этого, как не черные колдуны, их черт все равно заберет, что ж им не колдовать-то? Они ж что в церковь не ходят, они ведь когда зайдут, так статуи плакать начинают, что душа погубленная, а из Тела Господня и вовсе кровь пойти может… Нет, у нас правду говорить не запрещают.

— Правду… — задумчиво говорит арелатец. — Правду. А что такое правда? Ладно, пустое. Хорошо получилось, а? И черепаший панцирь свой, расписанный в три краски — золотая, алая, лазоревая, одна другой дороже, — и камушками этими маленькими украшенный, Колете показывает. Только она собралась уважительно похвалить, колдун не колдун, а красота-то какая!.. как вдруг оттуда черепашья голова высунулась.

Это он, значит, живую черепаху на коробочку для духов или что там еще резал и украшал. Или даже не черепаху.

— Еще ей нос и когти отполировать — и совсем хорошо будет, правильно? Точно. Заколдовал кого-то.

6 октября, день

Благородные господа из свиты герцога Ангулемского совершенно не походили на самого герцога Ангулемского, и даже сравниться с ним не могли, как мелкая россыпь драгоценных камней может служить лишь оправой и фоном, на котором особенно ярко играют крупные алмазы. Граф де ла Валле не имел ни малейшего понятия о том, с какой стати его посетило это ювелирное сравнение, достойное пера придворного панегириста. Слагать стихотворные восхваления он никогда не стремился, а коннетабль в них не нуждался, к тому же любил хорошие стихи, а не черт знает что. К тому же герцогу Ангулемскому нужны были не панегирики, а возвращенный Его Величеству брачный контракт. Вследствие чего Жан познакомился с шевалье де ла Риве, вследствие чего его — графа де ла Валле — оглушило ювелирным соображением и отвязаться от него — соображения — было крайне затруднительно. А от шевалье — попросту невозможно. Вежливый армориканец выслушал рассказ Жана о попытках проследить документ от леса до Орлеана, покачал